Из цикла «По Руси»: Архимандрит Серафим (Шустов) и архимандрит Павел (Груздев)

Впервые я попал к отцу Павлу в 1978 году. Поехать туда меня надоумил мой отец протоиерей Владимир Недосекин, который долгие годы служил в Ярославской епархии.

Был конец августа, дни ясные, ночи холодные. Это был период духовных становлений. До этого я ходил пешком из Сергиева Посада (тогда Загорска) в Годеново к Чудотворному Кресту. Следующим моим маршрутом оказалась  поездка в Шестихино.

Церковь села Дмитровское, Пошехонский р-н, Ярославской обл. Фото Прот. Павла Недосекина. Ноябрь 2014 г.

Буквально за несколько дней до начала учебного года, а в том году я только поступил в Московскую Духовную Семинарию, отец  как бы между прочим, сказал мне: «Хорошо бы тебе, Павел, до учёбы съездить в Пошехонье к отцу Серафиму (Шустову) и в Шестихино  к отцу Павлу (Груздеву)».

Отца архимандрита Серафима я знал давно, с детства. Это был старый друг моего отца. Он периодически приезжал к отцу ещё в Ярославской епархии. Эти визиты стали более частыми, когда мы поселились в Загорске.

Отец очень почитал архимандрита Серафима, и его хорошее отношение к нему передавалось нам  — детям. Отец Серафим принял монашеский постриг в 1926 году, когда ему исполнилось девятнадцать лет. В 1930 году его рукоположили во дьякона. А в 1937 он был репрессирован тройкой НКВД и осуждён на 10 лет за членство «в контрреволюционной церковной, террористической организации». В 1943 году был освобождён по инвалидности.

Семья отца Серафима, будущий архимандрит стоит в центре.

Когда он приезжал в Лавру,  всегда заходил к нам в гости, оставался ночевать. Правда, последние годы отец Серафим стал бывать в Лавре реже и уже года два к нам не заходил. В последний его приезд он учил меня читать «по-церковному» шестопсалмие. Эти занятия продлились с вечера до братского молебна – шести часов утра, когда он, не ложась спать, сказал: «Ну, ты ещё немного потренируйся, а мне надо в Лавру на молебен».

А вот отца Павла я не знал. Так только слышал дома, что в Ярославской епархии есть один игумен, который лагеря прошёл, был знаком с митрополитом Никодимом, а теперь где-то подвизается, устроив себе дупло в дереве, и ходит босиком по снегу.

И вот я в Пошехонской стороне. Как сейчас помню: вхожу в приземистую избушку. Света нет, потолок низкий, головой почти касаешься досок, пол  земляной (!), на стенах иконы и какие-то холсты-картины. Со света сразу и не разглядишь, что в комнате. И слышу очень спокойный и умиротворённый,  неспешный голос отца Серафима: «Павлуша приехал». Эту интонацию и манеру говорить незвучно, с большой любовью в голосе, мне потом посчастливилось  слышать ещё несколько раз. Так говорил отец Серафим Тяпочкин, служивший в Белгородской области в посёлке Ракитное, так говорила инокиня Зиновия из Апшеронска, так со мной говорила блаженная Аннушка Дивеевская. Я всегда вспоминаю об их особенности говорить. Когда за всенощной читают евангельское зачало, в котором эммаусские путники вспоминают, как они слушали явившегося Господа: «Не горело ли сердце наше»,- говорили они, и память об этом горении  потом, я уверен, утешала их всю жизнь.

Отец Серафим сидел в центре комнаты на стуле, в подряснике. Его длинные волосы были распущены по плечам. Когда я брал благословение, он переложил в левую руку чётки, которые  теребил до моего прихода в спокойной темноте.

Отец Серафим (Шустов) ещё игумен.

            «Ты поживи у меня», – сказал он, — «сейчас в храм пойдём, я тебе храм покажу». Меня поразила степенность и простота, но ещё больше я был удивлён этой удивительной умиротворённости, когда в храме, куда мы пришли, буквально через несколько минут «нарисовался» староста, типичный советский хам, ставленник властей, который важно, по-начальственному спрашивал: «Откуда гость?», «А ты почему, Серафим Николаевич, храм открываешь, меня не предупредив?» «А… гость из Москвы. А я — староста…, а Серафим Николаевич у меня по найму работает». Отец Серафим был невозмутимо спокоен и сосредоточен.

На душе у него было всегда спокойно и тихо. Такая же атмосфера сообщалась и его маленькому домику. Трудно было представить, чтобы где-то на Руси в конце 20-го века ещё были дома с земляным полом. А тут вот оно нате, в трёхстах километрах от Москвы, да ещё дом священника…. Везде были иконы. Много икон. Были иконы литые и писанные, были портреты на холстах  преподобного Серафима Саровского. Большие и несколько…  «Это всё я привёз из Мурома», — сказал отец Серафим,- «ведь сейчас этого никому не надо», — добавил он с грустью.

Вечером пришли две старенькие прихожанки-певчие. Служили вечерню. Потом дома читали на распев акафист. Когда стемнело, отец Серафим предложил мне прогуляться с ним по кладбищу, «чётку протянуть». «Я тут вечерами брожу, Павлуша, смотрю на наш приход. Они за меня там молятся, я их здесь поминаю. Ты иди немного впереди, попробуй Богородицу почитать…»

Село Дмитровское стоит на проезжей дороге, храм никогда не закрывался. Обворовывали его много раз. Со смерти отца Серафима там поменялось несколько священников. На могилку к батюшке периодически приезжал митрополит  Рязанский Симон, — они с отцом Серафимом были друзья. Великая тайна — промысел Божий: один угодник умирает  и вскоре  бывает  прославлен,  другой же сохраняется безвестным. В случае с отцом Серафимом, можно сказать,  это был действительно святой человек, угодник Божий, равный тем, которыми наполнены небеса.

Утром служилась Литургия. Народу не было никого. Был простой седмичный день. Опять шумел староста, возмущался, что он ради прихоти попа должен приходить в церковь чуть ли не каждый день. Потом обедали. За обедом были всё те же две певчие-старушки.

Узнав от меня, что я поступил в семинарию, и вскоре начнутся занятия, отец Серафим очень спокойно стал говорить мне своё наставление. «Будешь священником, Павлуша, старайся чаще служить, особенно между 5-ым и 10-ым годом твоего служения. Литургия должна войти в твою природу. Обычно как бывает: рукоположат священника, он «весь горит». Это как благодатный апостольский век. Потом горение утихает, оно потом «силой берётся». И вот в этот-то период многие начинают богослужения-то оставлять. Отвыкают и охладевают. Потом им уже и в тягость бывает. А порой и архиереи служат очень нервно. Это признак отдаления от службы. За богослужением должен быть на душе покой. Служить надо не спеша. К службе готовиться. Почему у нашего брата порой нет духовного роста? Некоторые стали скучать,  другие же замалчивают о правде в проповедях. А благодать Божия ревнива. Хотя сейчас о ней и говорить-то стали редко. А в твоё время, наверное, даже и духовные будут её заменять какими-нибудь другими словами. А о благодати говорить надо. Когда священник служит, ему благодать нуждою-трудом даётся. Особенно надо нудить себя в период охлаждения ревности. Надо продержаться несколько лет, не сбавляя, а наращивая, тогда Господь даёт благодать, и она входит в естество священника. Такому уже не трудно служить, да он без службы-то уже и не может. Вот этот голос искусителя, который звучит у каждого из нас, когда мы составляем расписание, что мол, «много уже, да и дела»…, вот этот голос-то, волею Божьей совсем ослабевает. Тогда идёшь служить легко и с трезвением.

Ну, а когда за двадцатый год перевалишь в твоём служении, помни, что главное- духовная внимательность. Литургия уже привычно вошла в жизнь, и даём мы ей  как бы свой ход. То есть, отвлекаемся умом и думаем о своём на службе, порой только возвращаясь к реальности, чтобы сказать возглас. Это очень большая пагуба. Я даже думаю, что от этого и слабоумие развивается. Тут-то надо себя вниманием сковать и от попечения века сего совсем отречься, когда идёшь на службу.

Помни и поминай меня, Павлуша. Приезжай ко мне, да и на могилку, потом… А эти иконы все твои будут…»

Потом…. Потом у меня начались занятия в семинарии, из которой я был взят на два года в Армию. Когда вернулся, опять стал учиться, и в середине зимы узнал от родителей о смерти архимандрита Серафима Шустова…. Но всё это уже было потом, а пока же я гостил у этого самого отца Серафима.

Следующее утро было ясное. Оно до сих пор у меня перед глазами. Весь луг вокруг церковного дома блестел и светился. Так играли солнечные лучи на обильной росе. Ноги  в  миг становились мокрыми.

Опять шли в церковь. Опять была Литургия. Прихожан теперь было человек пять, те же две старушки-певчие и  хамоватый староста, который опять высказывал своё недовольство. После службы пили чай. Оглядывая свою тесную хибарку, отец Серафим рассказывал, что все эти иконы он привёз из Мурома, где они остались от дивеевских матушек, которые после разгона их монастыря доживали свой век в частном доме «простыми старушками». «Вот это батюшка Серафим «хлебный»,- показывал отец Серафим на большой портрет преподобного Серафима Саровского в рост. «Его матушка Александра так звала потому, что когда монахини голодали, они всегда молились перед этим образом, и преподобный не оставлял их без хлеба. Таких образов было сделано несколько. Вот этот, что у меня, по рассказам был преподнесён Великой Княгине Елизавете Фёдоровне или кому-то из царской семьи в день канонизации преподобного Серафима. Здесь под ножками преподобного даже и надпись об этом есть, но, правда, монахини её закрасили в лихие годы, «страха ради смертного». Ты, Павлуша, доживёшь до открытия дивеевской обители, съезди тогда туда помолиться Владычице Богородице и батюшке Серафиму, по канавке обязательно походи, может, и меня вспомнишь…».

Как тогда невероятно звучали эти слова. Какое открытие монастыря? Казалось, что безбожие ещё долго будет терзать родную землю…

«А это батюшка Серафим на камне молится»,- показал архимандрит на другую картину. «Ведь он за свою жизнь почти все подвиги святости повторил: и постником был, и безмолвником, и столпником, и юродивым даже. Переносил свой подвиг со смирением, а учить людей стал только, когда  Сама Пресвятая Богородица его на это позвала. Тогда открыл дверь своей кельи, и пошла к нему вся Русь Православная. Так все великие святые поступали, не вызывались нарочито учить, а только по повелению свыше. Только век приходит, Павлуша, другой. Скоро все учителя будут. Ещё сам ничего не постиг, а уже будет учить. Это гордость. Вот ты когда милостью Божьей начнёшь служить, никогда не давай эпитимью больше, чем сам можешь понести. Только то, сколько сам исполняешь, такую меру давай другим, но не больше, а то станешь посмешищем для лукавого…».

Кроме прихода села Дмитровского отец Серафим служил ещё и в другом храме села Спас на Водоге, или, как говорили проще, в Спасе. Дороги туда не было. Топкий просёлок в 25-и километрах от Пошехонья. О тамошнем бездорожье ходили легенды. Так, например, рассказывали, как однажды, переходя эту «дорогу», корова упала в лужу и захлебнулась. Отец Серафим ездил туда зимой и ходил летом. В основном он служил там сорокоусты. Умирал человек, ему сообщали, он добирался на место и сорок дней подряд совершал Божественные Литургии. Позднее  мне приходилось ездить туда к молодому священнику, моему другу Анатолию Денисову, так что «дорогу» ту я видел и уже не удивлялся, что на ней могла утонуть корова. Но самое поразительное было другое. Как показывал отец Анатолий, в церковных бумагах он нашёл записи о службах отца Серафима. Наверное, это будет понятно только клирикам, но стоимость сорокоуста при нём была всего три рубля четырнадцать копеек. За эти деньги отец Серафим умудрялся прожить сорок дней, ежедневно служа. Это показывает в нём истинный образ пастыря, полагавшего душу свою за людей, а не попа-мироеда, который по свойственной безбожной пропаганде представлялся тогда как околпачивающий народ, чтобы служить корысти ради.

Я сказал отцу Серафиму, что еду дальше к отцу Павлу Груздеву. Он мне кротко ответил: «Вижу тебя не остановить, но сегодня ты бы лучше остался. Он тебя сегодня не примет, а только завтра». Но молодость слышит только саму себя…, и я уехал.

На прощанье я сделал несколько цветных фотографий отца Серафима: его в храме, его с прихожанами, а также его портрет. Он просил меня после проявления карточек прислать ему их побольше, что я и сделал.

Умер отец Серафим в 1981 году праведной смертью. Отслужил Божественную Литургию в день Рождества Христова, поисповедал и причастил верующих, потребил Святые Дары, накрыл покровом престол, разоблачился и сел в алтаре в кресло. Одна из прихожанок просунула голову в дверь алтаря и сказала: «Батюшка, ведь праздник, пост кончился, хотите, я Вам молочка принесу?» Он, широко перекрестившись, ответил: «Можно», глубоко вздохнул и умер…

Отец Серафим с епископом Рязанским Симоном (справа).

После армии я не заезжал в этот Пошехонский угол Ярославской области. Со смерти отца Серафима прошло более пяти лет…  И вот я опять там. Решил побывать на могилке. Она оказалась с хорошим крестом и даже оградой. Новый молодой священник, тоже отец Серафим и почти с такой же фамилией – Шустàк, сказал мне, что она сделана трудами и тщанием владыки Рязанского Симона, который регулярно приезжает. Помолившись на могиле и зайдя в храм, я хотел уже возвращаться домой, но священник спросил: «Вас случайно не Павлом зовут?  Для вас оставлены вещи вон в том доме на краю села. Там живут две бывшие певчие, очень старые, одна уже даже не ходит. Они мне сказали, что если Павел приедет, пусть придёт к ним за завещанными вещами».

5

Дверь мне отворила одна из моих бывших знакомых. Она меня увидела,  когда я ещё шёл по огороду,  в окно. Едва я вошёл в дом, как он огласился плачем. Плакали обе старушки. В причитаниях их я разобрал, что вот, мол, закончился их век. Они хранили иконы, оставленные мне отцом Серафимом, и должны были их отдать, и боялись, так как почему-то решили, что коль скоро я не появляюсь, то Господь продлевает их век, а как приду, и они отдадут мне всё, так и помрут. Жалко мне их стало, и я сказал им: «Пусть всё остаётся у вас. Если Господь потом сохранит мне всё это, я возьму. А пока живите и храните». Кроме икон у них был свёрток «для меня». В нём оказались многочисленные тетради с синодиками, которые поминал отец Серафим. Все они надписаны красивым почерком славянскими буквами, равно как и несколько акафистов и даже «Октоих», которые отец Серафим переписал своей рукой. Две тетради заняты перечнем всероссийских митрополитов со времени крещения Руси, а также всех архиереев Ярославской епархии с момента её возникновения. Всех их отец Серафим поминал на каждой службе.

Между прочим, традиция поминать архиереев своей епархии была повсеместной у старого духовенства. Такие же собственноручно написанные синодики имел и мой отец, поминая на проскомидиях всех ярославских архиереев.

 

Архимандрит Серафим (Шустов) с прихожанками. Фото прот. Павла Недосекина. 1978 г.

Мы попрощались. На память старушки подарили мне «мою» фотографию отца Серафима, которую я делал в 1978 году у храма вместе с его прихожанками. Больше мы не виделись.

Шесть лет спустя мне в руки попался свёрток, который был мне предложен случайными людьми. Его просто им негде было хранить. Его отдали мне даром. Там оказались завещанные мне отцом Серафимом иконы Серафима Саровского написанные на холсте

Образ прп. Серафима Саровского, хранившийся у отца Серафима Шустова.

Итак, молодость слышит только себя. Я не придал значения словам отца архимандрита и поехал, куда и посылал меня мой отец: «к отцу Павлу в Шестихино». Прибыв в Рыбинск около обеда, я к удивлению обнаружил, что железнодорожное сообщение вокруг города совсем не похоже на загорские электрички до Москвы, которые ходили по четыре состава в час. Мне пришлось ждать примерно два часа.

На подъезде к Шестихину я увидел церковь. Она была примерно в двух с половиной километрах от станции. День перевалил за половину. Пока я дошёл до храма, все признаки приближающихся сумерек давали о себе знать. Походя вокруг церкви и позаглядывая в окна, я убедился, что вряд ли встречу здесь живую душу. До ближайшего жилья надо было возвращаться обратно. К счастью и большому разочарованию  я встретил женщину, которая сказала, что никакого старенького батюшки в этом храме не служит, а об отце Павле  и подавно слышит первый раз.

Когда я вернулся на станцию, уже смеркалось. Встретившиеся мне люди сказали, что отец Павел служит в селе Никульское и до него десять километров, дорога асфальтированная, но транспорта уже не будет. Тут, конечно, я вспомнил моего родителя, который знал, где служит отец Павел, но сказал, как это говорили все, и я позднее, без уточнений – в Шестихино.

Ночь была очень тёмная, я стал переживать, как бы не пройти мимо села, так как мне сказали, что оно стоит в версте от дороги. Странно, но меня не догнала ни одна машина. Наконец, после двух часов пути сзади послышался звук мотора. На вопрос шофёру остановившегося грузовика, «далеко ли до Никульского» был ответ: «А вот ты стоишь на повороте, видишь, просёлок идёт направо? Топай туда, там и село».

Далее было что-то необъяснимое. Ходя по жизненным дорогам, я часто вспоминаю именно эту, когда после стольких трудов и сомнений, я, вопреки ожидаемому отдохновению, встретился, как тогда мне казалось, с полным абсурдом.

В селе была тишина, только полаивали собаки. Света ни в одном доме не было, равно как и на столбах. Но дорога сама привела к храму. Две калитки в железном заборе были на запоре. Третья открыта настежь. Подойдя к дому, я робко постучал в дверь. Тишина. Я  погромче, — тот же результат. Пошёл, постучал в окно.

В доме зашевелились. За дверью вспыхнул свет. Послышался женский голос: «Кто там?» Нелепей положения не придумаешь. Ну кто я (!?) Сын отца Владимира Недосекина, который уже более десяти лет не служит в епархии, а с отцом Павлом не виделся и все пятнадцать. Сказать, что семинарист, — я ещё не начинал учиться. Кто же тогда я?

Так и стал говорить, с большой преамбулой. Вот, мол, служил у вас в епархии отец Владимир. Сейчас он служит в Московской, был  приятелем отца Павла, встречались, показывал ему отец Павел дупло в толстом дереве, где он обустроил себе келейку. Вырос у этого отца Владимила второй сын, третий ребёнок. Послал его отец  по Руси.  Был этот Павел уже у отца Серафима в Пошехонье, и осталось ещё побывать у отца Павла в Шестихоно, познакомиться, дупло посмотреть, куда он и пришёл.

И вся эта длинная история с десятью переспросами, да с уточнениями, да с комментариями, да через закрытую дверь…, потом женщина говорит: «Ладно, я всё равно ничего не поняла, а отца Павла будить не хочу, он теперь спит».

«Да куда же я пойду?» — канючу я из-за двери, — «тут кругом кладбище». «Ничего»,- говорит,- «мил человек, все там будем, хоть и прохладно, погуляй до света, а как прояснит — приходи».

Вдруг слышу: открылась дверь, и в сени кто-то вышел из избы. «Марья, ты что, нешто кто пришёл?» — спросил хоть и старый, но зычный мужской голос. «Ой, батюшка, и вас разбудили, да какой-то палоушный, вроде как из Москвы, говорит чего-то невыразительное, что вы-де в дупле живёте».

За дверью воцарилась тишина. Слышу, по-моему, шепчутся. Потом мужской голос говорит: «Аух, как вас там зовут? Вы не могли бы отойти от двери шагов на десять, а мы дверь откроем и вас в сени пустим, а сами в избу зайдем, чтобы вам было потеплее, а то свежо уже?» (позднее я заметил, что отец Павел никогда не говорил «ах», а именно «аух»). «Ну,- думаю,- «лёд тронулся, в сенях-это почти что в избе». Отошёл. Слышу: замок загремел, сняли крюк, и сразу захлопнулась дверь в избу. Свет в сенях, однако, горит. Зашёл. Тут последовал тот же вопрос: «Кто вы?»

Ещё более подробно  повторил я поведанное, учёл и разъяснил замеченные мною из первого расспроса недоуменные места, назвал адрес, где живёт мой родитель, присовокупил и поклон от отца Серафима Шустова и был совсем уверен, что вот-вот сейчас распахнётся дверь, и я увижу этого отца Павла Груздева, к которому я так долго ехал.

За дверью раздались какие-то междометия, всхлипывания, а потом натуральный плач. Мужской голос с причитаниями сообщал мне, что я «милый и родной человек, Павёлка, наверное, так и есть, сын своего отца», которого отец Павел хорошо знает, «устал, наверное, да и голоден», а вот только открыть мне не может, «третьего дня бандиты в церковь лезли», а отец Павел их спугнул. Они обещали ему с ним разделаться… «Хочешь, жди рассвета в сенях, а нет, то иди вон в первую слева хату, попросись на ночлег. В этом доме живёт наша певчая. Она пустит. Да и мужиков у неё полный дом». Отец Павел плакал, натурально плакал, причитал, что и жалко ему меня, да и устал я, да, наверное, и голоден, но открыть он мне никак не мог: а вдруг я головорез!

Минут через двадцать я понял, что мне ничего не добиться… и поплёлся в сторону села.

Сонной бабушке ничего уже не стал объяснять, сказал только, что от отца Павла, что надо переночевать. Да и до света было уже недалеко. Она мне указала на кровать, сама полезла на печку. Когда я лёг, то почувствовал, что кровать тёплая, — согнал старушку с её места. Как-то было странно: туда не достучишься, здесь всё доверительно-просто, никто ничего не спросил…

Утром мне стало неловко. В доме никого не было. Денег у меня оставалось только на обратную дорогу, но всё же я оставил на столе за ночлег три рубля.

На улице увидел вчерашнюю старушку. Она мне сказала, что отец Павел уже приходил, но не велел меня будить: пусть, мол, выспится. А как проснусь, просил к нему на завтрак. Я её спросил: «А где же все ваши?» На что она мне ответила: «А мы вдвоём  с сестрой живём. Она утром за грибами пошла»… Вот тебе и полный дом мужиков!

Сцена встречи была весьма характерной. Меня приняли как старого приятеля, который до этого на минутку вышел. «А, Павёлка, (с этим именем я был у отца Павла все последующие годы), милой, потопал-то ты вчера, чай, много! Ну, ты и спать, скоро двенадцать. Пойдём, я тебе церковь покажу. Отец-то как? А матушка Валентина? Поминаю обоих. А я тебя никогда не видел. Ну, и вырос же ты. Марья, жарь картошку! Я тебе щас что-то подарю. А ну, полезай на чердак, первое, что найдёшь – твоё».

Я опешил.  Отец Павел был шустрым и порывистым, говорил громко с каким-то древним выразительным зычным выговором, постоянно употребляя различные фразеологизмы.

«Шалят у нас, Павёлка, безбожники да святотатцы. Храм-то уж несколько раз брали, аух! Бога в людях нет, беда страшная! Приходил начальник милиции, показания снимал. Да собери хоть всю мэрию и сэсэсэрию, когда Бога в людях нет, то как схоронишься? А страшно! Ну что у священника взять? Сам знаешь, у нас всё даденное да краденное, по нужде все бытуем. Ну да ты полезай, что найдёшь — твоё».

На чердаке окон не было. В темноте я нащупал шкаф с полками. Первое, что я снял с полки, была толи разделывательная доска, толи какой планшет, но на ощупь я определил, что в середине его есть небольшое вставленное стекло. Спускаясь с лестницы в сени, я передал предмет отцу Павлу. Он вынес его на свет и закричал: «Ой, нет, ой, нет, любую опричь этой, полезай ещё раз». Я, было, развернулся, когда услышал вдогонку несколько протянутое: «Что с тобой сделаешь? Видать, тебе это Бог дал. Ну, слезай прочь».

Это оказалась икона преподобного Нила Столобенского с изображением его монастыря и всего острова. Но самое главное, в середине иконы было стеклянное окошечко с частицей мощей преподобного. Так, с первых минут знакомства получил я от отца Павла эту великую святыню.

«Ну, Марья, аух, забирает от нас Павёлка преподобного Нила. Вот тебе и ночной гость! Бог ему-то дал. Жарь картошку. А мы пойдём, я ему церковь покажу!».

Разница между архимандритом Серафимом и архимандритом Павлом была разительной. Первый степенен и тих, второй быстр и зычен. Добродетель первого – рассудительность, второго, как я потом сделал себе вывод, всеобъемлющая простота, растворённая любовью к ближнему. Человек мог его видеть первый раз, и с первого раза в этом человеке уже не оставалось недоверия, осторожности или важничества перед батюшкой. Он мог при первой встрече похлопать, потрепать собеседника и любой «начальник» превращался в ребёнка.

Потом, наблюдая это многие годы, становилось понятно, что за этими поступками кроется громадный и выстраданный личный жизненный опыт. Известна его фраза: «Я всех люблю, мне что безбожник, что верующий, — всех под одну гребёнку».

Отец Павел был в коротких широких штанах, в светлой мятой рубахе навыпуск, ещё без очков и с босыми ногами. Причём, ноги у него были совсем «растоптанными»: большой палец несколько отделялся от коряжистой ступни, как бы более захватывая землю.

У дверей дома он взял суковатую палку и проследовал с ней как с посохом до храма, где также, входя, приставил её к стене у дверей. В храме он сразу повёл меня к афонской иконе Божией Матери «Достойно есть». «Вот какая у нас святыня», — сказал он, — «Вот видишь, здесь сургучовые печати, они уже почти осыпались на самом образе, сзади и особенно по торцам доски. Это знак того, что краски при писании разводили на воде, которой до этого омывали святые мощи. Так писали иконы на Афоне».

Я тогда усомнился в сказанном, но теперь, когда уже более двадцати лет ежегодно езжу на Святую Гору, знаю, что это так и есть.  Отец Павел знал, что говорил. Увидев, что я из-под куртки достаю фотоаппарат, он сказал:  «Подожди, я сейчас». Зайдя в левый придел, он появился оттуда через минуту уже в подряснике, своей архимандричьей мантии, епитрахили и митре, с посохом в одной руке и чётками в другой и сказал мне: «Сними меня здесь, а потом около храма». После фотографирования он опять переоделся, показал мне храм и повёл во вторую сторожку, сказав, что сейчас покажет мне святого человека.

К сожалению, этих снимков с того, первого раза у меня нет. Потом  я неоднократно снимал его на тех же самых местах. Часто он был в простой рубахе. Сейчас уже во многих книгах странствует моё фото с отцом Павлом на берегу реки. Это один из первых моих снимков отца Павла, сделанный мной в конце кладбища над заливом.

 

Архимандрит Павел (Груздев), фото прот. Павла Недосекина 1978 г.

Когда мы вошли в дом, я не сразу мог разглядеть, что там в доме. Все окна были закрыты ставнями, на полу лежали какие-то крупные предметы. Наконец, в правом углу я заметил какой-то копошащийся тряпичный комочек, ростом с подростка лет десяти. «Вот, Павёлка, это Паша. Она святой жизни». «Да что ты такое говоришь, батюшка?- послышался слабый женский почти шёпот, — «грех-от какой». Я рассмотрел маленькую старушку. Она полусидела-полулежала на каком-то топчане. «Вот наша жизнь, Павёлка. Не гордись, никогда не гордись. Видишь, чего мы стоим? Если даже праведники так умирают, то с нами-то что будет?». «Паша,- обратился он к старушке, — «сейчас тебе Марья жаренной картошки принесёт», —  потом ко мне, — «пойдем, Павёлка. Она очень страдает, уже ослепла, ей недолго осталось, у неё рак и, видишь, прямо на лице». Я в темноте ничего не видел, за что и благодарю Бога.

Всё это он говорил так открыто и естественно, и так же естественно это воспринималось. «Батюшка, благослови меня», — сказала старушка,  когда мы подвинулись к двери. «Господь тебя благословит», — широко крестя её, ответил отец Павел. «Терпи. Это Господь страданиями твои последние грехи очищает».

Мы вышли на свет. «Пойдем дальше, — сказал отец Павел, — я тебе всё покажу». И повёл меня на кладбище. Он много раз это делал и позднее. Во всякий мой приезд, когда он говорил: «Пойдём, Павёлка, погуляем», мы ходили по кладбищу до самого конца, где оно обрывалось кручей над заливом реки. Он рассказывал мне в разное время о новых «жильцах» кладбища. Так, после 1980 года была такая история. «Вот, — говорил отец Павел, —  тут олимпийский спортсмен лежит, он бегуном был. «Мне, -говорит, — отец Павел, большую честь оказали. Приглашение пришло, чтобы я нёс олимпийский огонь. Когда огонь несут, каждый спортсмен несёт его какой-нибудь участок. Вот поеду в Москву». Поехал. Говорят, как добежал свой участок, отдал огонь и умер. Теперь здесь. Я его поминаю.

А этого парня я в бане крестил. Жил тут у нас…, выпивал. Потом пристал ко мне: «Батюшка, хочу креститься. Крести да крести»… Я ему сказал: «Допреж протрезвей и приходи ко мне сухой, тогда крещу». А он мне: «Так если я каждый день пью, то что ж мне делать?» Так и тянулось несколько лет.

Тут я встретил его в Борке, в бане. Подошёл он ко мне и не отстаёт. «Я,- говорит,- сегодня совсем сухой, ничего не пил. Крести меня». Пристал, мочи нет. Тут уж и мужики стали меня просить: «Что ж ты, отец Павел? Да крести ты его. Видишь, как просит?» Ну, я подумал: «Господи, прости. Просят за него». И крестил. Прямо в бане. Представляешь зрелище? Стоят голые мужики в бане, и я с длинной бородой и совершаю над ним крещение. Он такой довольный был, радостный. А потом, родимый, вышел из бани, стал переходить дорогу, тут на него машина-то и наехала. Так наша жизнь. Царствие ему небесное. Вот здесь лежит».

«И ты веди себя проще. Не заносись. Вон тут в Борке Академия Наук. А чем человек умнее, тем проще и доступней. Запомни, Павёлка, — если в человеке простоты нет, он себя сторонне держит перед людьми.  Это значит, что он глуп и боится показать свою пустоту, либо ему есть чего скрывать, и живёт он двойной жизнью. Так же и наш брат священник тож. Да, ещё, если встретишь обидчивого человека, запомни, — он глуп, умные никогда не обижаются. А то бывает, рукоположат нашего брата и дадут немного власти. Как он меняется! Потом, чуть ли не смысл всей жизни становится, чтобы себя повыше держать. А ведь работа наша не с праведниками, а с грешниками. Забываем мы, что это всегда борьба с грехом, духовной грязью. Так, что в действительности можно о каждом нашем собрате с уверенностью сказать: «Куда ворона ни лети, а всё равно дерьмо клевать», а мы всё тщеславимся. По сути, каждый священник стал директором маленького старческого дома, а архиерей — областного старческого дома. Вон в храмах-то одни старухи!

«А вот это место. Чем оно тебе кажется странным?» – спросил меня отец Павел, внезапно остановившись. Я, как ни смотрел,  ничего не заметил. «А посмотри-ка, —  стал он мне подсказывать, — видишь, здесь трава-то не растёт». И в самом деле, я обнаружил, что на площадке, примерно, три на три метра не было травы. «Это я подумал, — продолжал отец Павел,- вот помру я, ну кому я нужен? Никто ко мне не придёт, и зарастёт моя могила, забурьянит. Поэтому я сюда самосвал соли высыпал. На солёной-то земле долго ничего расти не будет. Так что знай, это моё место».

Всё время, пока мы ходили, меня разбирал большой интерес: где же то дерево с дуплом, где молится отец Павел? Вот вроде всё показал, уже возвращаемся обратно, а про дерево ни слова. Тогда я набрался смелости и спросил его об этом прямо. Отец Павел как-то замешкался, потом говорит: «Нет никакого дерева. Твой отец всё придумал». Я стал возражать, что отец меня не мог обмануть. Тогда он сказал: «Ладно, пойдем, только никому не говори, молва будет на пустом месте». Мы вернулись в церковную ограду и подошли к алтарю. «Нет уже того дерева. Вот видишь? Ему верх бурей снесло. Это при твоём отце ещё было, а потом  бурей снесло. Вот вход есть, а крыши нет». Мы стояли в правом углу участка, перед остовом старой ивы. Пень её поднимался метра на три, а дальше был размочаленный сломанный ствол. С одного бока было дупло, шириной сантиметров пятьдесят. Внутри ствола дупло расширялось, так что можно было в нём поместиться сидя. Высотой дупло было до самого слома и заканчивалось дырой в небо. Дерево имело вид давно засохшего, вся кора снизу уже почти облетела, обнажив сухой ствол.

Помолчав, отец Павел сказал: «Если Господь забрал это дерево, значит, мне оно было не полезно. Ну, пойдём отсель…»

Дома нас ждала жаренная с грибами картошка. Обедали втроём. Марья постоянно на меня ворчала, приговаривая, что новая молодёжь идёт в священники за деньгами. «Вот пошли вас (имелось в виду молодых) в такой приход как наш, дак вы взвоете и в первый же день убежите». Отец Павел удерживал её, говоря: «Полно тебе, Марья, если Господь призовёт, то и благодать даст».

Расспросил об отце. Повспоминал старое епархиальное духовенство. Это он делал часто и потом. Рассказывал о митрополите Никодиме (Ротове), с которым в своё время был близко знаком, о митрополите Иоанне (Венланде), потом перешёл на своё детство, юность, рассказывал, как затопляли рыбинское море, как крестьяне сплавляли свои дома вниз по течению, предварительно разобрав их на брёвна и смонтировав в плоты. И как это делала его семья, «перевезя» таким образом свой дом в Романово-Борисоглебск (советский Тутаев). Рассказы были пересыпаны его характерными фразами и поговорками. Он всегда их употреблял в изобилии. «Как потопаешь, так и полопаешь», «пора женилку-то на кадилку поменять» и другие.

Некоторые звучали очень кратко и поучительно. Так, он очень любил говорить: «Не бойся сильного грозы, а бойся слабого слезы». Воистину по своей краткости и ёмкости эта фраза может приравниваться к золотым формулам святителя Митрофана Воронежского, который так же кратко изложил «рецепт» и метод человеческого спасения:

«Воздержно пей, мало яждь – здрав будеши».

«Употреби труд, храни мерность – богат будеши».

«Твори благо, бегай злаго – спасён будеши».

А от преподобного Серафима Саровского осталось знаменитое: «Стяжи мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся». Эти краткие фразы, не предполагающие большой говорильни, очень чётко передавали мысль, которая давалась человеку после больших личных духовных подвигов и трудов. Или вот ещё одна весьма внушительная фраза отца Павла: «Не готовься к чёрному дню, — его и не будет».

Очень часто отец Павел вспоминал преподобных Зосиму и Савватия Соловецких. И вспоминал их как-то по-своему, по-доброму. Так, один раз, уже много лет позднее этой первой встречи, на просьбу одной женщины помолиться о ней, он воскликнул: «Так, родные Соловецкие, помогите бабе-то!». Невольно вспоминается параллель такого же близкого отношения к святому  Димитрию Ростовскому одного из российских его сподвижников, который его и отпевал и молился ему в последующие годы простыми своими словами, говоря: «Митя, милый…».

Провожал меня отец Павел сам. Каждый раз, сколько я ни приезжал, если я не был на своём транспорте, он провожал меня до асфальтной дороги. В этот раз он шёл босиком, всё в тех же штанах и рубахе, широко переставляя ту же суковатую палку. У него была странная манера голосовать машины, но почему-то они все останавливались, даже те, которые не могли взять пассажира. Я потом понял, что его знает весь прилегающий околоток, включая и постоянных московских рыбаков, которые тогда были ещё редкими гостями. Он брал палку в вытянутую руку и при этом нижний конец её приподнимал от земли сантиметров на двадцать в сторону дороги. Машины для голосования выбирал сам. Посмотрит на проходящую, ждёт, не голосует. Может пропустить несколько, зато, если поднимает палку, все подъезжают и здороваются.

В первый раз он посадил меня на самосвал, который шёл до Некоуза…

Следующая моя поездка в Шестихино была два с половиной года спустя. Я отслужил в армии, вернулся в семинарию и на одни из выходных поехал к отцу Павлу. Была суббота.

Зима была снежной. Никульское утопало в заносах. Отец Павел отдыхал. Мария открыла дверь. Поздоровались. Входим в избу, разговариваем. Вдруг крик из-за перегородки: «Марья, никак Павёлка приехал?». «Да, батюшка,  ночной гость».

«Павёлка, иди сюда»,- позвал меня отец Павел. Его келейка была с правой стороны, примерно, два метра на два. Слева висели иконы, и стоял аналой, справа была его неширокая кровать. Окон не было.

Батюшка сидел на кровати. Места было так мало, что второму человеку стоя там просто негде было поместиться.

«Отслужил!» – коротко констатировал отец Павел. «А я за тебя молюсь, поминаю, воина Павла». Пошли расспросы, воспоминания. Потом батюшка стал собираться на всенощную. Велел Марии меня покормить и сказал, что ждёт в храме, что я буду читать. Служба была в зимнем храме в левом приделе. Народу было человек пять. Пели старческие голоса, по-деревенски. Отец Павел очень зычно давал возгласы. После службы я исповедовался, и мы вернулись в дом.

«А ужинать не будем. Ты только что перед службой ел», — сказал отец Павел. «А спать ты будешь здесь», — показал он мне на узкий диван, который стоял в единственной комнате. «Спи спокойно, клопов отродясь не было». Помолились, стали укладываться. Отец Павел ушёл в свою келейку, Марья на кухню, а я расположился на диване. Потушил свет. Начал забываться. Вдруг что-то у меня зачесалось, потом ещё, потом сразу везде и сильно. Я вскочил с кровати. Включил свет. На мне были клопы …, громадное количество клопов.

Тут-то я вспомнил, и что это отец Павел вдруг ни с того  ни с сего о них говорил. Перспектива ночи была самой незаманчивой. Я садился, вставал, ходил, опять садился потом, примерное, через час, решил следующее. Оделся во всю свою уличную, зимнюю одежду, вплоть до пальто, перчаток, ботинок и шапки-ушанки, которую завязал на подбородке и во всём этом завалился на диван на спину. Пролезть к телу, то есть, через весь «скафандр» клопы не могли, но я ждал, что они закусают мне лицо. Время шло, лицо никто не кусал. Я заснул… и спал очень спокойно. По-видимому, моё ночное колоброженье вымотало меня, и я не проснулся утром в нужное время. Вдруг слышу сквозь сон голоса, открываю глаза и вижу буквально следующее: надо мной стоят и хитро улыбаются отец Павел и Марья. Причём, видя, что я проснулся, отец Павел глазом не повёл, но спокойно так мне говорит: «Ну, брат, по всему видно, что ты сильно замёрз, раз оделся в пальто, да ещё в ботинки и шапку, ну, вставай, пойдём в церковь». И больше ничего. Больше эту сцену никто никогда не комментировал. Только несколько лет позднее, когда я собирался в дорогу домой вечером, отец Павел настойчиво меня оставлял ночевать и при этом сказал: «Ну, теперь клопов точно нет». В тот день я не остался…

С транспортом в Никульском (Шестихине) было всегда плохо. Был единственный поезд на Москву. Он шёл вечером и прибывал в столицу утром. Этот вариант мне плохо подходил, так как с утра в понедельник я уже должен был быть в семинарии на занятиях. Поэтому я хотел уехать на попутках сразу после службы. Но отец Павел оставил меня, сказав: «Ну что ты будешь попутки ловить, чай, нынче день недельный, машин мало. Успокойся, доедешь, даже лучше, чем ты сам думаешь».

Конечно, день я провёл беспокойно. Вот уже  четыре, пять, шесть часов, уже и поезд ушёл, семь, восемь. «Марья, накрывай ужин», — коротко сказал отец Павел. Сели за стол. Вдруг дверь открывается, и в избушку вваливается человек восемь мужиков. «Ба! — отец Павел!», крики приветствия. «А мы водки принесли. Вот вам рыба, подмёрзла уже. Правда, судаки хорошие!». Окружили стол, выпивают, закусывают. Начинаю понимать: рыбаки из Москвы, приехали вчера днём, заходили к батюшке, спрашивали благословения на удачный лов. А теперь, довольные, пришли поблагодарить и трофеем поделиться. Узнаю, что без благословения не ловят. Заметили, что удачи нет. «А вот отец Павел помолится, хоть мы и грешники, а рыба к нам сама идёт», — заметил один.

Отец Павел очень живо и участливо с каждым поговорил, знал каждого члена  семьи расспрашиваемого. Одного очень ругал. При всех, и очень колоритно. Обличал его в страсти блуда. Отец Павел мог густо выразиться. Тут со своими низкими «штилями» ни Михайло Ломоносов, ни адмирал Шишков  не могли бы с ним потягаться. Это было всегда убедительно и без сердца. Даже после такого высказывания на него невозможно было обижаться…

«Да, батюшка,- сказал один рыбак в появившейся паузе, — вы у нас провидец!» «Да, да,- зашумели все,- это точно!»

«Слышь, Павёлка, — сказал отец Павел, — они меня тут святым сделали». Как далее из разговора выяснилось, это произошло после следующего случая. Приезжали какие-то рыбаки из Питера, среди них был то ли писатель, то ли журналист, который вот так же со всеми за столом сидел, выпивал, а потом вернулся домой и написал куда- то пасквильную статью «Житие отца Павла», в которой весьма саркастическим тоном описывал монашескую жизнь Никульского священника. В следующий раз рыбаки привезли отцу Павлу эту статью, посочувствовали, сказали, что сами не ожидали  такого оборота дела. Отец Павел статью не принял, даже в руки не взял, а велел тому, кто её привёз, когда они будут на море, бросить в прорубь. Тот так и сделал. Через некоторое время опять приезжают те же питерцы, приходят к отцу Павлу и сообщают грустную историю.  Писатель тот, после такого случая уже больше не хотел ехать на рыбинское водохранилище, мол, неудобно, а стал рыбачить на полупресных лиманах финского залива. Так, однажды приехав, стал сверлить лунку, вдруг внезапно провалился, и никто его спасти не мог. История эта разнеслась среди рыбаков рыбинского моря и, хоть отец Павел и говорил, что это случайность, его стали весьма уважать и считать за провидца.

Время подходило к десяти. Уныло я смотрел на часы. Завтра с утра мне на занятия, а я, наверное, доберусь до семинарии только к вечеру. Тут отец Павел ко мне поворачивается и говорит: «Павёлка, собирайся, а то останешься. Мужики, видишь, уже какие шумные, ждать не будут. А это тебе подарок я приготовил. Вон Марья завернула. А другой — отцу». И одновременно обращается к гостям: «Вы мне тут одного семинариста до Лавры довезите». Марья мне дала плоский, завёрнутый предмет и большого замороженного, не завёрнутого судака с привязанной прямо к рыбе верёвочной ручкой, как у чемодана.

Вскоре я оказался в крытом кузове «Газа 69», причём очень профессионально оборудованном. В углу стояла раскалённая печь – буржуйка(!), привинченная к полу. Не смотря на мороз, в кузове было жарко. На передней половине были положены матрацы, сзади дрова, стол и стулья прямо под свисающей с потолка лампочкой. Мужики сгруппировались вокруг стола и продолжали праздновать. Я залёг в матрацы и проснулся, когда меня растолкали. Машина стояла напротив Лавры.

С рыбой-чемоданом я был дома около двух часов ночи. Отдал рыбу отцу и, развернув свёрток, увидел свой подарок, — икону Зосимы и Савватия соловецких. В дальнейшем, в каждый мой приезд отец Павел дарил мне новую икону. По их количеству я могу сказать, что посещал я отца Павла более десяти раз.

Теперь вспомнить все поездки в хронологическом порядке очень сложно. Упомяну лишь самые запомнившиеся события. Однажды, это было летом, я поехал к отцу Павлу, пригласив с собой моего семинарского друга Валентина Гетю (нынешнего митрополита Мурманского Симона). От этой поездки осталась фотография, опубликованная уже в нескольких книгах об отце Павле.

Слева направо: Валентин Гетя (ныне митрополит Мурманский Симон), архимандрит Павел Груздев и Павел Недосекин (ныне протоиерей).

 Мы поехали на машине, которую я попросил у родителей. Отец Павел показал нам чашу, на которой служил отец Иоанн Крондштатский. Надпись об этом была выгравирована на самой чаше. Хотя годы были ещё богоборческие, отец Павел убеждённо говорил, что передаст этот потир в монастырь отца  Иоанна на Карповку, как только его откроют. Потом он пригласил нас посмотреть его святыни.

Это были простые предметы: ручка от двери, вывезенная им из Валаамского монастыря. «Сколько святых, наверное, держалось за эту ручку»,- комментировал батюшка. Кирпич из Соловков. «Настоящий»,- утверждал отец Павел,- вот и клеймо на нём есть монастырское». Гвоздь от престола какой-то разрушенной церкви, кусок колокола  из его родного Мологского Афанасьевского монастыря. Потом он показал нам копию Югской иконы Божией Матери, на которой была надпись «подобие и мера». О каждом предмете он мог рассказывать очень долго.

Отец Павел любил вспоминать о своих паломничествах в Ленинград. Это особая страница его жизни. Он всегда бывал «у Блаженной Ксении» и «на Карповке». Даже позднее, в очередной мой приезд, когда я случайно обмолвился, что был в Питере, он очень живо и предметно стал расспрашивать, как стоит забор вокруг часовни Блаженной Ксении. А когда я проговорился, что перелезал через этот забор и заглядывал внутрь часовни, он очень оживленно добавил: «Ты сделал, как и я». И потом мы обсуждали, как внутри стоит большая гипсовая голова «вождя революции». Отец Павел всегда был убеждён, что рано или поздно всё равно часовня будет открыта, как и монастырь на Карповке, о чем я уже упоминал ранее. Рассказывая о поездках в Питер, он несколько раз повторял одну историю. Однажды зимой, когда в Никульском было около 30 градусов мороза, он поехал в северную столицу. «Приезжаю,- говорит,- а там оттепель! А я — в валенках. Аух, а у меня калош-то нет. Хожу по улицам, мокрую жижу мешу. На меня в метро оборачиваются, такой за мной мокрый след тянется. Узнал я, что в Никольском соборе будет служить митрополит Никодим. Прихожу, а там архиерейская встреча. Прямо от двери стоит духовенство направо и налево — конца нет. Я по стенке проскользнул и пошёл в конец. Как только седые бороды закончились, я и остановился. Дальше смотрю: одна молодёжь. Ну, думаю, здесь, наверное, мне пристроиться можно. Попросился у собратьев, встал. Косятся все на мои валенки, всё с них течёт. Потом подходит ко мне один священник, ладный такой да гладкий и спрашивает: «Вы кто будете?» Отвечаю: «Архитандрит Павел из Ярославской епархии». Ну, конечно, может, и ряса была грязная, да мокрая. В общем, сначала он меня, было, потерпел, а потом сходил в сторону старшего духовенства, чего-то поговорил там, возвращается и говорит: «Вы, отче, лучше постойте, помолитесь. Ну, если хотите, к митрополиту подойти, то потом, в конце, как он всем крест даст, так и вы можете подойти поцеловать». «Ну,- думаю я, — «у гурия голова дурья», что ты, Павел, своим видом людей пугаешь?» Пошёл, встал последним. Слышу: «Премудрость». Идёт митрополит. Всё чинно, един по единому к нему подходят священники. Я тоже своими валенками хлюпаю, перебираю, приближаюсь к владыке. Он меня увидел да и говорит: «О, отец Павел, а ты чего так от меня спрятался? Вставай-ка вот здесь». И поставил меня первым. «Вот,- думаю,- правда, «у гурия голова дурья», весь  я-то грязный, а теперь первым стоять. Какой я плохой пример молодым священникам подаю. Стыдно. Да что делать? Аух, воля архиерея. А вернулся-то я уже в кожаных сапогах, архиерей распорядился, мне эти чёботы и дали».

В связи с этой историей вспоминается подобная поездка отца Павла на этот раз уже в Москву. Я сам был свидетелем всему там происшедшему. Митрополит Ювеналий в памятный день кончины своего отца всегда служил на Рогожском кладбище Божественную Литургию, после которой шёл на могилку и совершал панихиду или литию. Помню, в Москве были морозы, градусов 15. Мы, иподьяконы, приехали пораньше и приготовили облачение для службы. Вдруг, в последний момент, открывается дверь в алтарь, и входит отец Павел Груздев. Пора уже было выходить на встречу. Даже поздороваться с ним не успел. Потом была служба, после которой митрополит Ювеналий пригласил отца Павла в своё епархиальное управление на обед. За беседой отец Павел очень явственно рассказал, как у его летнего храма обрушилась кровля. «В это время, — рассказывал он,- я был в храме. Стоял у чудотворной афонской иконы «Достойно есть». Вдруг вспомнил, что забыл покрыть престол в алтаре. Только туда зашёл, как жахнет. Такой был страшный шум и грохот, аж весь храм ходуном заходил. Выхожу из алтаря, — аух, беда, родные мои, а купол-то на середине храма лежит. А я ведь только что там стоял. Вот милость Божия. Храм потом обследовали. Говорят, плавуны, фундамент разошёлся. Вестимо,… море… Ведь храм-то строили на горе, всё кругом было сухо. А теперь из-за моря вода-то поднялась. Вот и плавуны. Говорят, даже восстановлению не подлежит».

Забегая вперёд, с грустью могу сказать, что купол на храме отца Павла до сих пор не восстановлен. Почитателей у него стало много, но как-то не догадывается народ, что надо бы его храм восстановить. Именно в этом храме он служил длительные годы своей жизни и подвизался в этих местах, хотя многие его узнали только тогда, когда он доживал уже в Тутаеве. Между тем, многие заслуженные пастыри бывали у него и в Никульском. И книг немало издали, а про храм как-то всё забылось…

Вспоминали на том обеде былые годы Ярославской епархии. Между прочим, тогда отец Павел в моём присутствии спросил владыку Ювеналия, передавал ли я все те вещи, которые он через меня владыке посылал. Отец Павел всё прекрасно помнил: прижизненный портрет преподобного Серафима Саровского, рукопись восемнадцатого века с последованием Божественной Литургии апостола Иакова и другие.

Обед закончился. Отца Павла стали провожать. И тут Митрополит обнаружил, что у него тоненькая летняя скуфеечка на голове. «Так негоже,- сказал владыка,- вон какой мороз стоит. Вот мой собрат отец Григорий тебе свою шапку отдаст». Архимандрит Григорий (будущий архиепископ) добавил: «С радостью, отец Павел. Носите и поминайте меня. Шапка хорошая, из соболя». Отец Павел отказывался от подарка, но его заставили  всё же шапку взять.

Последний раз я видел отца Павла уже будучи в Бельгии. Несколько предшествующих лет я не мог путешествовать по Руси в связи с краткостью отпуска. Приедешь на Родину, надо доложиться начальству, надо погостить у родителей, помочь, пожить у них. Так отпуск и проходит. Навестить друзей, живущих в других городах, становится весьма проблематично.

Но летом 1995 года я оказался проездом в городе Тутаеве и решил зайти к старому приятелю отцу Николаю Лихоманову (нынешнему епископу Вениамину). День был ясный, сухой и солнечный. Но отца Николая не оказалось дома, и я направился в храм. Проходя мимо сторожки, услышал шум: как будто кто-то мыл шваброй пол. Я решил зайти, чтобы спросить, где настоятель. Открыв дверь,  увидел женщину, мывшую пол. К моему величайшему изумлению это была Марья. Я стоял в дверном проёме для неё против света. Она не могла разглядеть меня. Я всё мгновенно понял и  почти прокричал: «А что, отец Павел здесь что ли?».

В ответ я услышал всё тот же сухой и грубоватый голос, который мне отрезал: «А вам какое дело?». Но через секунду она меня разглядела, и коридор наполнился голосами плакальщиц. Она голосила что было мочи, причитая: «Ой, мама моя, ой, Павёлка приехал, ой, отец Павел-то ослеп!» Она бросила швабру и скрылась за дверью, причитая: «Ой, отец Павел, кто к нам приехал! Здесь Павёлка! Погоди, я тебя накрою. Ой, родные мои!» Я шёл следом. Марья резко повернулась и сказала: «Погоди, Павёлка, я его накрою, он в исподнем». Но я уже слышал всё тот же зычный голос отца Павла, который возглашал: «Оставь, Марья, веди его сюда. Где он?  Павёлка, где ты? Дай мне руку. Я ведь теперь ничегошеньки не вижу». Я подошёл к кровати. Отец Павел лежал в белой хлопковой рубахе и в таких же штанах. Он стал мять мою руку и притягивать за неё меня к себе. Мы поцеловались.

«Вот, родной, — начал он, — вернулся я на родину. Сначала служил, сейчас ослеп. Совсем ослеп. Ничего не вижу. И силы нет. Такому дорогому гостю надо бы предложить за столом чего-нибудь побулькать, но, аух, теперь и побулькать не могу. Спасибо отцу Николаю, не бросает старика. Помирать буду здесь». Пошли расспросы, воспоминания.

Я попросил отца Павла разрешить мне сделать его фотографию. Он, махнув рукой, сказал: «Делай, только я не знаю куда смотреть». Марья запротестовала. Стала говорить: «Что ты, батюшка, али тебе подрясник одеть?». Он ей очень просто, по- обыденному ответил: «Молчи, дура. Нешто я без подрясника не монах? Что тут на меня смотреть? Снимай, Павёлка». В этот момент я и сделал его последнюю фотографию, где он с приподнятой рукой и застывшей фразой на устах.

Когда мы прощались, отец Павел сказал, что мы больше не свидимся. И потом добавил мне то, что никогда я от него не слышал. Он всю жизнь давал мне: подарки, иконы, книги. И вдруг он мне сказал: «Ты не мог бы оставить мне немного денег? Старость, она скупа, а лекарства нужны». Я ему тогда оставил всё, что имел на тот момент, сохранив себе только деньги на обратную дорогу…. 

Протоиерей Павел Недосекин

 

             

 

Связанные изображения: